Поветрие - Страница 9

...

«Милостивый Государь Господин магистр in spe !

Сколько по Вашему расчету дней в месяце: 30 или 40? К тому же теперь у нас февраль, где их не более 29-ти. Впрочем, цель этой записки вовсе не та, чтобы укорить Вас в забывчивости: не воображайте, пожалуйста, что по Вас соскучились. Дело в том, что к нам будут сегодня Куницыны с компанией, которых Вы, вероятно, давно уже не имели удовольствия видеть (хотя доза этого удовольствия и будет гомеопатическая). Сверх того — и это главное — у меня имеется для Вас одна старая знакомка (но премолоденькая, прехорошенькая! Куда лучше Вашей Бредневой), которой бы, Бог знает как, хотелось поглядеть на Вас. Все пристает с расспросами: „Да и ходит ли он к вам? Да когда ж он наконец будет?“ Надеюсь, domine Urse (имя Leo Вам вовсе не к лицу), что хоть ради этой особы Вы вылезете из своей берлоги.

P.S. Приходите пораньше».

Такого содержания письмецо было вручено Ластову гимназическим сторожем при выходе учителя со звонком из класса. Подписи не было. Но и по женскому почерку, как и по содержанию послания, он ни на минуту не задумался, от кого оно. Сначала он поморщился и, видимо, колебался, идти ли ему или нет; в восьмом же часу вечера он звонил в колокольчик у Липецких.

Отворила ему цветущая, полная девушка с большими, навыкате, бархатными очами и слегка, но мило вздернутым носиком, в народном костюме бернских швейцарок.

— Ach, Herr Lastow! — радостно вспыхнула она, чуть не уронив из рук свечи.

И по лицу Ластова пробежал луч удовольствия, но вслед затем брови его сдвинулись.

— Marie… вы здесь? Из Интерлакена да в Петербурге? — спросил он по-немецки.

— Да, в Петербурге… Признайтесь, вы не ожидали? Хотелось посмотреть, как вы живете-можете…

— Но где фрейлейн Липецкая изловила вас?

— Да уж изловила! Как вы, г. Ластов, возмужали, похорошели! Эти бакенбарды…

— А вы, Мари, по-прежнему очаровательны.

— Насмешник!

— Серьезно.

Он сбросил ей на руки шинель и вошел в изящно убранный зал, освещенный матовой, колоссальных размеров лампой. Навстречу ему вышла, самодовольно улыбаясь, с протянутой рукою Наденька.

— Ага! Приманка-то — хорошенькая знакомка — подействовала, и ведь в ту же минуту, точно шпанская мушка. Хотела бы я знать, когда бы вы вспомнили нас без этой мушки?

— Я, право, все собирался зайти…

— Сочиняйте больше! Знаем мы вашего брата, ученого: вам бы только книг да микроскоп, а другие хоть смертью помирай — и ухом не поведете. Ну, да Бог вас простит. Садитесь, расскажите что-нибудь. Скоро вы защищаете диссертацию? Уж не взыщите, а мы тоже будем на диспуте и оппонировать будем. Не страшно вам? Ну, а сходка наша вам как понравилась? С тех пор и глаз не показали. Видно, не пришлась по вкусу?

Студентка была в духе: слова так и лились у нее. Не дождавшись ответа, она спохватилась:

— Да где же Мари? Holla, Marie, kommen Sie mal her .

Швейцарка тут же явилась на зов и остановилась в дверях.

— Чего прикажете?

— Да вы высматривали в щелку?

— Нет, фрейлейн… я… я была тут за лампой.

— За лампой? Вот как! Слышите, г. Ластов, вы — лампа? Ну, что ж, моя милая, подойдите ближе, полюбуйтесь на вашу лампу.

Наденька говорила это легким, шутливым тоном, невинно наслаждаясь замешательством служанки.

— Да я и отсюда вижу их.

— Вы не близоруки? Ха, ха! Полноте, не жеманьтесь.

Она подошла к швейцарке, повела сопротивлявшуюся за руку к дивану и принудила ее сесть рядом с учителем.

— Вот так. Теперь расскажите своей лампе обстоятельно, что побудило вас бросить Швейцарию?

— Да, любезная Мари, меня это серьезно интересует, — попросил со своей стороны и Ластов.

— Близких родных у меня нет… Хлеб у нас зарабатывать трудно… Один знакомый мне энгадинец имеет здесь кондитерское заведение: в Энгадине все занимаются этим делом… В России многие сделали свое счастье… Я достала адрес энгадинца, связала свои пожитки и поехала…

Так повествовала отрывочными фразами швейцарка, исподлобья, пугливым, но пылким взором окидывая по временам Ластова.

— Коротко и ясно, — сказала Наденька. — Но вы не рассказали еще, как попали ко мне. Проходя мимо кондитерской, я в окно увидела ее за прилавком и, разумеется, поспешила войти, поздороваться с нею. Она, казалось, еще более моего обрадовалась и первым вопросом ее было: «А вы не замужем за г. Ластовым?» Я расхохоталась и обозвала ее сумасшедшей. «Но, он, — говорит, — бывает у вас?» Вот что значит истинная-то любовь! Можете поздравить себя, г. Ластов, с победой. «Бывает, — говорю, — да только как красное солнышко». — «Так возьмите, — говорит, — меня к себе?» — «Дурочка! — говорю. — В качестве чего же я возьму вас к себе?» — «Да горничной, кухаркой, чем хотите; я, говорит, и стряпать умею». Преуморительная. Особой для себя кухарки я, конечно, не держу, но горничную я отпустила на днях и предложила Мари занять ее место. Так-то вот она у меня, а все благодаря вам, своей лампе.

Мари, не собравшаяся еще с духом, начала, краснея, заминаясь, оправдываться, когда речь ее была прервана появлением отца Наденьки, Николая Николаевича Липецкого, осанистого старика с владимирской ленточкой в петличке домашнего сюртука.

Кивнув головою гостю ровно на столько, сколько предписано российским кодексом десяти тысяч церемоний отечественным нашим мандаринам, он снисходительно протянул ему левую руку.

— Кажется, видел вас уже у себя? Если не совсем ошибаюсь: г-н..?

— Лев Ильич Ластов, — предупредила учителя студентка. — Был шафером у Лизы. Впрочем, он явился не к вам, папа, а ко мне.